Мне легче думать, что Украину заколдовали

Военкор, поэтесса, журналист Анна Долгарева освещает события на Украине и в Донбассе. Она на несколько дней приехала в Москву и пообщалась с журналистом ФАН-ТВ – о вирусе ненависти, охватившем людей, о своем способе контакта с высшими силами, об «орках» и «гоблинах», о девушках на войне, о Надежде Савченко. Также поэтесса анонсировала выход своего нового сборника стихов, написанных уже на фронте.

Простая русская девушка родом из Украины жила в Петербурге, собиралась поступать в аспирантуру в Киеве. Вдруг началась война. Ее молодой человек пошел в ополчение воевать. Его убили. Она рассталась с прежней жизнью и переехала… на войну. В 2015-м она оказалась в Донбассе. Там научилась горячо писать о тех, кто воюет, о том, за что умирают. И ждала собственной смерти.

Но у Бога были другие планы. Выпускница химического факультета харьковского национального университета не только осталась в живых, но и прославилась как поэтесса: в 2015 году девушка выпустила свой поэтический сборник «Из осажденного десятилетия». Сейчас ненадолго приехала в Москву, чтобы решить дела, встретиться с друзьями и вновь вернуться в Донецк. Поэтесса и журналист уверена: даже на самой страшной войне важно оставаться человеком.

– Знакомьтесь: Анна Долгарева, поэтесса, журналист, сотрудница Интернет-порталов «Русская весна», «Ньюс Фронт», «Ридус», «Журналистская правда». Девушка-военкор, которая освещает военные события, происходящие на Украине. Аня, на данный момент ты проездом в Москве, а живешь всё еще в Донецке?

– В Донецке.

– Ты работаешь там внештатным корреспондентом. Насколько это был осознанный выбор – приехать в страну, которая, по сути, уже не такая, как в детстве?

– Эта страна, это государство не нравилось мне еще с глубокого детства, и если бы я не была настолько застенчивым и не приспособленным к жизни ребенком, я бы уехала в Россию раньше. Так получилось, что я уехала в Россию только в 2013 году.

Когда начались военные действия, мне хотелось туда поехать, в общем-то, сразу. Но я, честно, не предполагала, что туда можно просто взять и переехать через границу. Все мои друзья и знакомые убеждали меня, что нет, нельзя просто так взять и переехать через границу, обязательно нужно ехать с какой-нибудь специальной машиной. Я изначально пыталась еще в 2014 году поехать с одним фондом, я хотела быть санитаркой, но меня, в итоге, довольно неприятным образом отшили. И поехать сама, я думала, что туда нельзя. А потом в 2015-м, так получилось, у меня воевал там любимый человек, сам тоже, как и я, из Украины. В марте 2015 года он погиб, и я поехала на его похороны, не сомневаясь в том, что границу я пройду, так или иначе. Ну, а потом стало понятно, что другого варианта, кроме как туда переезжать и оставаться, нет.

– Ань, по-твоему, девушка и война – вещи совместимые?

– Абсолютно. Там много девушек-военкоров, в основном местные, конечно, девушки. И девушки, которые, так или иначе, относятся к ополчению.

– Что ими движет?

– Безальтернативность. Бывают ситуации, когда ты можешь остаться  либо человеком, либо стать аморфной массой. Они решили остаться людьми.

– А среди них именно те, кто жил на Украине на тот момент? Или приезжие, русские тоже есть – девушки, женщины?

– Честно говоря, приезжих, русских девушек я там не встречала. В основном это те, кто жил там изначально.

– Интересно прочитать стихи, которые ты писала. Ты выпустила этот сборник в прошлом году, если я не ошибаюсь?

– Да, в 2015-м.

У нас в крови – привычка умирать,

за Родину,

за Сталина,

за Путина –

как скажут.

Нам не нужно выбирать.

Нам лишь помыться, выходя на рать,

и к черту всё, что чересчур запутано.

У нас в крови – привычка умирать.

У нас в крови – привычка уходить

от злых сомнений и от долгих проводов.

На кухне спорить, и ругать, и пить,

забрать у норн свою живую нить

и перегрызть, как оголенный провод.

У нас в крови – привычка уходить.

У нас в крови зараза еще та,

неизлечимая, как ни пытайся.

И непроглядно злая нищета,

и равнодушье желтого листа.

Мы вымрем и оставим мир китайцам –

у нас в крови зараза еще та…»

Понятно было бы мне, если бы эти строки написал какой-нибудь бравый солдат, командир полка, но девушка?

Будете смеяться, но я написала это в 2008 году. Это действительно нечто, что заложено в нашу парадигму и что считывалось еще до войны. Еще до войны было понятно, что мы радостно ринемся умирать… Или побеждать.

– А как изначально ты пришла к этим мыслям? Ты следила за новостями, за политикой, ты много посвящала времени изучению истории, как ты натолкнулась на эти мысли?

– Во-первых, я очень много читаю, и мои, наверное, политические убеждения связаны с тем, что читать я научилась в три года и росла на советских книжках. И лет в шесть я была шокирована тем, что Советский Союз закончился, и вокруг происходит какая-то непонятица.

–Там ведь есть много стихов, которые ты написала буквально недавно – во время военных действий на Украине. Поэзия твоя – твоя внутренняя Атлантида?

– Что-то вроде того.

– Как ты понимаешь это? Ты находишь в ней свое спасение?

– Поэзия – это, пожалуй, единственный способ моей связи с чем-то высшим. У меня довольно запутанные религиозные взгляды, не могу сказать, что я православная, и у меня всё просто, или я католик, и у меня всё просто. Я всё время сомневаюсь и ищу. Создание поэтического текста – это способ, благодаря которому я напрямую контактирую с высшими силами. Очень пафосно звучит, но это так.

– Смотри, ты всё время находишься там, где бомбёжки, там, где стреляют. Что в тебе такого, что не позволяет тебе сидеть в теплом, уютном месте, а выгоняет тебя на передовую.

– Во мне есть я. Пожалуй, это какое-то неотъемлемое свойство моей натуры. Я не могу остаться в стороне, когда с живыми людьми делают что-то очень плохое. Недавно было обсуждение: как вы поступите, если на ваших глазах пытаются изнасиловать девушку? Да, я из тех, кто вступится. И в данном случае я, в общем-то, делаю то же самое, только в масштабах несколько больших.

– Ань, ты ищешь смерти или пытаешься добиться правды, болеешь за тех, на чьей ты стороне?

– Естественно, болею за тех, на чьей я стороне.

– Но все-таки глубина в чем заключается? В чем истинная причина?

– Истинная причина проистекает из того, что я терпеть не могу, когда кому-то навязывают ту точку зрения, которой он не придерживается и не хочет придерживаться. Это, в общем-то, насилие. Я идейно против такого насилия. Когда я наблюдаю то, что пытаются сделать украинские патриоты с теми людьми, которые не разделяют их убеждений, – в общем-то, они натурально пытаются либо изнасиловать их мозг, либо убить их физически, – у меня просто падает забрало, и я выхожу на тропу войны.

– Смотри, ты сказала, что даже если бы твой молодой человек, его звали Алексей Журавлев, даже если бы он не погиб на этой войне,  ты бы всё равно приехала туда?

– Да.

– То есть, ты не смогла бы остаться в стороне в любом случае?

– Да, я же говорю, еще до того, как всё началось, я пыталась уехать через этот Фонд, просто россияне недостаточно осведомлены о том, что там происходит. Для человека, который живет в Питере – «А что, можно просто так взять туда и приехать? А что, там просто граница и она открыта?» Это сюрприз. И тогда, в 2014 году, я тем более этого не знала. А в Фонде меня всячески отговаривали, что «туда нельзя просто так, только с нами».

– Ты выросла в Харькове. Твои родители всё ещё там?

– Да.

– Как они тебя не отговаривали? Или ты просто их не слушала?

– Я, честно говоря, их не слушала. Я очень люблю своих родителей, я понимаю, что могу беречь их чувства и жить не своей жизнью – или попытаться их всячески успокоить, но жить все-таки своей жизнью. От своей жизни я отказываться не собираюсь, потому что – зачем?

– Расскажи про то, что ты видела в Луганске, в Донецке. Сначала ты жила в Луганске, потом переехала в Донецк? Расскажи, как живут там люди, что тебя поразило больше всего?

– Пожалуй, больше всего меня поразила продавщица в магазине. «Ой, да, вы военкор? Скажите, а большая война скоро начнется? А то у нас там родня на оккупированных территориях, а войны всё нет и нет.  Мы ждем войны». Вот здесь я очень удивилась, потому что люди, которые три месяца жили в блокаде, которым не подвозили еду,  у которых не было света, не было воды, которых бомбили, трупы гражданских просто на улицах лежали… Они ждут с надеждой большой освободительной войны.  Это страшно. Очень сложно было довести людей до этого, но наши украинские партнеры очень постарались.

– И что теперь? Какова твоя миссия во всём этом деле, что ты пытаешься делать своими статьями?

– Я пытаюсь напомнить людям, что им нужно оставаться людьми. Это необходимо не только украинским читателям, но и нашим. Потому что – что сделала украинская пропаганда? Она объявила россиян и жителей Донбасса «орками» и «гоблинами». Всё, это не люди. Это «злобные силы тьмы», которые можно и нужно уничтожать.  Объявив противников «орками», они нелюдями стали сами. Сейчас у нас идет волна, которую индуцировало происходящее на Украине. Сейчас у нас начинают думать, что там, наверное, на Украине, сплошные «орки» и «гоблины». Этого, я считаю, совершенно нельзя допустить, потому что всегда нужно помнить, что люди – это люди. Они живые. Если они умирают, то насовсем. Если человек умирает, он внезапно больше… Ты ему не сможешь дать в морду, ты не сможешь с ним выпить, поругаться, подискутировать, он лежит совсем мертвый, холодный, и его зарывают к опарышам. Нельзя об этом забывать. Если об этом забыть, то мы сами людьми перестанет быть.

– А как много людей, которые на самом деле поддерживают тебя в Донецке, Луганске – там, где ты находишься, работаешь?

– А что значит – поддерживают по-настоящему?

– То есть, солидарны с тобой и борются за те же идеи, за которые ты борешься.

– Такие люди есть, разумеется. Конечно, украинскую сторону я наблюдала в основном в Фейсбуке, но у меня есть некоторое количество украинских друзей, с которыми я всё еще поддерживаю какие-то контакты. Говорим мы, конечно, больше стараемся про котиков, но как-то контакты поддерживаем. Наши – куда более спокойнее относятся. У наших нет этого: «Там орки и гоблины, мы их растопчем любой ценой. Убивать, убивать, убивать!» То есть, наши просто спокойно говорят: «Ну да, они к нам пришли, ну да, надо их прогнать.  Да, жалко убивать пацанов-ВСУшников, которых прислали на мобилизацию, но что поделать». Меня очень радует то, что пока еще нет этой волны ненависти, нужно не допустить, чтобы она появилась.

– Все-таки ее еще нет, еще не всё потеряно…

– Еще не всё потеряно. Предпосылки есть, к сожалению, но не допустить еще можно.

– Ты смотрела фильм «Батальон»? Он вышел в прошлом году, посвящен женским батальонам смерти, которые были созданы во время Первой мировой войны. Если бы ты не потеряла близкого человека, оказалась в том времени, ты пошла бы туда?

– Я пошла бы, потому что… Ну, я, серьезно, не тот человек, который умеет спокойно сидеть на месте и жить своей жизнью.

– У тебя слишком сильная гражданская позиция, она не позволяет спокойно сидеть и смотреть на то, что твои соотечественники…

– Я даже не могу сказать, что это гражданская позиция… Могу сказать, что это такой извращенный гуманизм.

– Как тебе, чисто по-человечески, удаётся засыпать в те дни, когда ты работаешь военкором в горячей точке,   ты же валишься с ног от усталости. Как ты отгоняешь от себя эти картины, видения?

– Я могу сказать, как я засыпаю: я засыпаю со снотворным. Или с бутылкой вина.

– Антидепрессанты?

– А антидепрессанты я принимаю с утра.

– Без этого никак?

– Без этого никак.

– Война эта изменила тебя?

– Да. Наверное, я стала проще и сильнее. Проще в том смысле, что на некоторые вопросы, в том числе и общечеловеческие, можно придумывать лишние сущности, а можно пользоваться бритвой «Окама». Например, за полтора года, что я нахожусь на этой войне, бритва «Окама» ко мне просто приросла. В общем-то, отсекаются все лишние сущности, очень хорошо отсекаются.

– А сильной?

– Раньше мне было сложно отстаивать свои границы.

– Отстаивать свои границы – ты имеешь в виду, отстаивать свою свободу, личное пространство? Свободу выражения мнения?

– В общем, это всё входит. Я, например, много езжу автостопом. Когда начинают приставать дальнобойщики, я раньше долго и печально мялась, объясняла, почему нет. Сейчас я сразу говорю: «Нет, чувак, давай меня высадишь». И настойчиво требую, чтобы этот чувак сейчас меня высадил, потому что я не хочу следующий час объяснять ему, почему нет. И это тоже какой-то момент личных границ. Я стала, наверное, увереннее выражать свои мысли. Раньше я много сомневалась. Есть очень много вещей, которые ты не можешь утверждать достоверно, пока ты не увидел их, не прочувствовал. А теперь я увидела и прочувствовала так много, что я по-прежнему не считаю себя какой-то истиной в последних инстанциях, но, по крайней, мере, очень многих вопросах я могу опираться на свои личные наблюдения.

– То есть ты не жалеешь о том, что в твое время, в твоем молодом возрасте случилось такое историческое событие, как война, ты в нее попала?

– Это была закономерно. Я не могу жалеть о том, что закономерно, я не могу жалеть об объективной реальности,  которую едва ли можно изменить.

– А ты хотела бы съездить в Сирию? Может, ты там уже бывала?

– Я очень хочу съездить в Сирию. Но, к сожалению, у меня до сих пор украинский паспорт, и, к сожалению, я работаю в таких изданиях, которые не очень хорошо финансируются.

– Ань, почему ты хочешь туда съездить?

– Потому что я считаю, что это тоже срез нашей эпохи. И этот срез тоже надо отфиксировать, отрефлексировать и понять, что происходит.

– То есть, ты считаешь, что там недостаточно информация достоверна?

– Информация, может, и достоверная. Не хватает рефлексии, не хватает осмысления…

– Анализа происходящего?

– Да.

– А как относится к происходящему на Украине твое окружение – друзья, коллеги? Сколько вообще осталось еще тех, кто реально не поймал этот вирус агрессии, кто не одурманен ненавистью? И наоборот, сколько тех, кто как раз подвержен этому?

– Дело в том, что за последние несколько лету  меня сложился вполне определенный круг общения, это люди умные, гуманистичные. Поэтому с большинством окружения у меня всё хорошо. Люди могут придерживаться разных политических точек зрения. Например, мой бывший муж, по совместительству прекрасный друг, он такой либерал, но при этом передавал деньги гражданским Донбасса, он поддерживает, в общем-то, людей Донбасса. Он изначально считал, что Майдан это хорошо, но поскольку он человек либеральный, но умный, когда он увидел, что делает Украина, как она бомбит Донбасс, – он поменял свою точку зрения на Украину.

Мои друзья – это люди либо аполитичные, либо патриотичные.  Они могут не поддерживать российскую власть, но людей Донбасса они поддерживают, почти поголовно. Не знаю, насколько велика роль моего влияния в этом, но мне хочется верить, что они и без меня бы поняли это.

– А как много тех, кто поймал вирус агрессии? С каждым днем их число растет, или удается минимизировать их количество?

- Почти все мои киевские друзья, знакомые этот вирус агрессии поймали. Но если в 2014 году, например, киевский мальчик писал в том же Фейсбуке: «Одной девочке в Питере нужно руку сломать. Кто готов? Я заплачу!», то сейчас этот мальчик пишет мне, что уважает мой выбор – я «на другой стороне, но всё равно хороший человек». И очень много почему-то киевских знакомых в последнее время активизировались и пишут мне: «Да, ты на другой стороне, но всё равно мы тебя любим». Хотя в 2014-м происходило абсолютно обратное.  Даже люди, которые придерживались до последнего вменяемых, разумных позиций, к концу года они почти все поехали и осыпались.

То есть, сейчас как-то на Украине это возвращается. В России – не скажу, потому что в России у меня каких-то упоротых, агрессивных знакомых не было.

– Скажи, вот то, что происходит с теми, кто воюет за киевскую власть, – можно ли назвать их поведение «вербовкой»? Или это цветы, которые реально выросли на десятилетиями подготавливаемой почве?

– Я 1988 года рождения, и уже мы учились на учебниках, где  Россия была врагом, Богдан Хмельницкий, присоединивший Украину к России, – предателем, а Мазепа – героем.

Плюс еще один момент: учились мы, соответственно, в девяностых, начале двухтысячных. Нас учили, что, в общем-то, в России всё очень плохо. Что соответствовало истине, потому что в то время в России всё было довольно-таки плохо. Это отложилось на подкорке: обиженная Украина и плохая Россия. Да, это залегло в мозгах у людей, и в нужный момент, когда это крутили, оно выстрелило.

– Украинцы, русские – для тебя разницы нет на сегодняшний день, и, наверное, не было раньше, да?

– Да, я не настолько, видимо, наблюдательна, чтобы поймать какие-то глубокие, ментальные различия. Хотя я наблюдала и тех, и тех в огромном количестве и не могу поймать большой разницы.

– Ты тоже, как многие другие политологи и эксперты, склоняешься к выводу, что Украина без России не должна существовать, что, так или иначе, ее ждет крах?

– Я смотрю на исторический опыт Украины, которая пыталась временами существовать без России, исключительно этот исторический опыт убеждает меня в том, что да, Украина без России – как-то не получается у нее. Украинский автономный округ со своей культурой, литературой, со своим языком региональным – это намного более жизнеспособное образование.

– А что ты сейчас чувствуешь в целом? Тебе жаль свой народ?

– Мой народ – русский. Я русская, мои родители из Белгородской области. А что до украинского народа… Понимаешь, я не оперирую категориями жалости или вины. Могу сказать, что мне очень больно за людей, которые были хорошие. Я помню, как несколько лет назад они со всей убежденностью рассказывали, что никакие высокие идеи не стоят слезинки ребёнка. Наверное, потому что гуманизм и аполитизм был в тренде.

Мне страшно наблюдать, что с ними случилось. Мне, наверное, было бы проще считать, что это какое-то там… марихуана, распыленная над Киевом, волшебные печеньки, магия… Но, к сожалению, это не магия. Это люди. Это они самые – те прекрасные люди, с которыми мы пели песни у костра и говорили о том, что никакая идея не стоит слезинки ребенка. Мне страшно и больно, пожалуй.

– А что ты думаешь о Савченко?

– Пожалуй, я расскажу эту историю полностью. Есть у меня один знакомый киевский священник в Луганске. Он попал в плен к Айдару в свое время. Я с ним общалась из-за собственных проблем, и он сказал, что он не хочет говорить про Савченко. Он сказал: «Да, Савченко меня пытала, била, я не хочу об этом говорить». Я не знаю, действительно ли там Савченко его пытала и била, есть об этом информация в Интернете, это Владимир Малецкий. В итоге, его показания не были приняты к суду. Что это было? Действительно ли его била Савченко, или его попросили об этом сказать, отец Владимир не захотел об этом говорить.

Когда я об этом упомянула, как раз пришел мой украинский знакомый и стал мне рассказывать: «Да Савченко, она такая повернутая на офицерской чести, да она вообще на тебя похожа!» М-м-м, подумала я, как-то что-то… А потом подумала: да, действительно, если бы меня взяли, наверное, в застенки СБУ, я бы там жестко их троллила, пела бы «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»… Савченко я воспринимаю, пожалуй, как иронического персонажа комедии абсурда. Мне кажется, что мы живем в романе Пелевина, и просто Савченко – один из персонажей этого романа Пелевина.

– Очень мудро, кстати. Скажи, ополченцы как к ней относятся, на самом деле?

– Например, я была знакома с ополченцем, который был в группе, которая брала ее в плен. Он рассказывает, что она повёрнутая на всю голову, что она действительно была наводчицей, но он, например, не уверен, что она действительно российских журналистов тогда убила…

– Не уверен?

– Не уверен. А в основном, конечно, ругаются дико, говорят: «Пускай она к нам сюда приезжает. Да, даже бить не будем». Пускай приезжает, посмотрит, пускай понаблюдает, что происходит. Она в России в основном наблюдала, не столько на Донбассе. «Бить не будем…» Вообще, ополченцы про очень многих деятелей – ну, не таких деятелей, как Порошенко и Яценюк, условно, а про тех, которые неоднозначны, – могут ругаться, могут материться, но говорить «пускай сюда приезжает и посмотрит».

Я думаю, что Савченко все-таки… там явно не очень уже здоровая психика, но она, по крайней мере, искренняя, она пытается быть искренней в чем-то.  В чем-то она себе врет, но она старается не врать наружу. Она врет другим не больше, чем врет себе.

– Понятно. А о чем ты мечтаешь, когда смотришь на очередные обстрелы, провокации, заявления Порошенко, читаешь об итогах Варшавского саммита? 

– Я мечтаю о какой-нибудь психотропной бомбе, которая расколдует эту заколдованную Украину, – но это, естественно, фантастика. Серьезно, мне очень хотелось бы, чтобы люди на Украине расколдовались. Я рационально понимаю, что это невозможно без огромных жертв. Но мне не хочется огромных жертв. Я не знаю, я не вижу другого выхода.

– А у Анны Долгаревой – не журналиста есть мечта?

– Да, я очень хочу пройти автостопом от Донецка до Петропавловска-Камчатского.

– Почему?

– Я очень люблю автостоп, очень люблю Россию, я никогда не была за Уралом…

– Хочешь узнать нашу страну побольше, любишь путешествовать?

– Да, да.

– Все войны, так или иначе, заканчиваются. Мы это понимаем. В Донецке тоже когда-нибудь всё закончится, тем более, война политическая. Предположим, вы доведете ее до конца. Что будет дальше в обычной жизни, как ты это видишь?

– В обычной жизни в ближайшие 10-15 лет, может, если повезет, пять, я не вижу Донецка полностью мирного. Я вижу приднестровский сценарий. Скажем так, наши украинские партнеры должны очень постараться, чтобы это был Донецкий автономный округ, скажем, федеральный. Скорее всего, это будет непризнанная республика вроде Абхазии, например. Но это в лучшем случае.

– Война закончится, и кем ты будешь дальше работать, какой ты видишь свою жизнь?

– Журналистом, скорее всего. Я и раньше работала журналистом, копирайтером, скорее всего, буду продолжать.

– Химфак – это была ошибка?

– Да, это было больше влияние родителей. Я хотела пойти на журфак, но родители убеждали, что я слишком застенчива для того, чтобы быть журналистом. А химию я очень любила, конечно, мне было интересно, я была олимпиадницей. Ну хорошо, раз в журналистику не получится, пойду на химфак. Со второго курса я занималась научной работой, мне всё очень нравилось, но к пятому курсу как-то, может, слегка перегорела. Я поняла, что отечественная наука, в тот момент украинская наука – это вообще бесперспективная штука, где победой считается получение какого-нибудь гранта.

– Что касается поэзии, ты ведь пишешь еще?

– Да, конечно. У меня этим летом, скорее всего, выйдет еще одна книга уже фронтовых стихов, при поддержке Захара Прилепина, спасибо ему…

Анастасия Алексеева, Герман Парло, ИА «ФАН №1»